Дитрих Бонхёффер, витраж

Это было 1 мая 1935 года в Цингсте, на побережье Балтийского моря. Мы сидели вокруг репродуктора – компания кандидатов в пасторы, только что прибывших из разных епархий, объединённых старопрусской унией. Нас направило сюда руководство Исповедующей церкви для дальнейшего образования и последующего рукоположения. Учить нас должен был человек всего на 3-4 года старше нас: Дитрих Бонхёффер. Я, будучи родом из Саксонии, никогда прежде его не видел и ничего о нём не слышал.

И вот, мы собрались все вместе, чтобы послушать речь Гитлера на 1 мая […]. Мы ждали, что в ней будет важное сообщение. И вот оно прозвучало: Гитлер объявил об окончательном введении всеобщей воинской обязанности.

Большинство из нас, особенно мои друзья из Саксонии – родины Мартина Лютера (Виттенберга), не скрывали свою радость от этого сообщения. Учась в известном университете Халле-Виттенберга, мы никогда не слышали о том, что порядочный лютеранский пастор может быть уклонистом или пацифистом. Все уважаемые учителя Реформации всегда оставляли пространство для патриотической военной службы на благо своей страны – как в мирное, так и в военное время. Во время Первой мировой войны (как и позже во время Второй) почти не было случаев, чтобы лютеранский пастор отказывался брать оружие. Так что эту часть речи Гитлера мы, сидя тем утром в большой комнате в Цингсте, всячески приветствовали.

Нам казалось совершенно ясным с точки зрения богословия, что Нагорная проповедь для нас – это упрёк нашей греховности и нашему несовершенству, но не то, чему нужно следовать. Военная обязанность? Никаких проблем! И, вдобавок к этой богословской традиции, у нас была ещё одна причина радоваться. Гитлер предложил нам возможность доказать наш патриотизм, в отсутствии которого нас постоянно обвиняли из-за нашей церковно-политической позиции. Партийные руководители и правая пресса постоянно нападала на нас, утверждая, что наш протест против нацификации церкви – это сопротивление против новой «политической весны в Германии» и оппозиция по отношению к самому Фюреру. К тому же многие из нас, собравшихся здесь (а нас было около 25 кандидатов), уже испытали на себе первые проявления дискриминации или даже открытого преследования. Меня и моих друзей незадолго до этого вышвырнули из проповеднической семинарии в Виттенберге (городе, где жил и работал Лютер!), причём сделано это было по личному распоряжению рейх-епископа, поскольку мы выразили солидарность с заявлением Далемского синода и заявили, что с этого момента будем подчиняться лишь распоряжениям Братского совета Исповедующей церкви. Некоторые их находящихся в этой комнате уже успели провести несколько дней, а то и недель под стражей за то, что во время богослужения зачитали декларацию собора [Исповедующей церкви], в которой осуждалась новая националистическая религия (Nazireligion). Однако мы, выросшие в лютеранских, редко пиетистских семьях, всё ещё поддавались иллюзии, будто бы у нас оставалась возможность разделять церковь и политику так, чтобы они не влияли друг на друга. Мы радовались, что Гитлер наконец принялся за то, чтобы восстановить репутацию Германии на мировой арене (например, благодаря расторжению Версальского договора). И в то же время мы яростно боролись с «немецкими христианами» и христианами-нацистами, которые пытались внедрить в церковь своё собственное вероучение.

И вот, как нам казалось, это сообщение Гитлера наконец давало нам возможность, поступив на военную службу во благо нашего Отечества, показать этим плохо информированным и злокозненным нацистам, какими бывают настоящие патриоты.

А в углу сидел господин «директор», Дитрих Бонхёффер. Он, очевидно, совершенно не разделял наши чувства. В это время мы, побывав на первых двух-трёх лекциях, которые он прочитал в Цингсте, уже были в восторге от силы его богословской аргументации и от дебатов. А наши сокурсники из Берлина […] успели нам немного рассказать о том, что наш юный директор ещё в 1933 году вместе с Мартином Нимёллером выступил против нацификации церкви (что и привело к последствиям, которых мы так жаждали). Поэтому его реакция тем утром поставила нас в тупик. Что случилось? Разве он – не хорошо образованный реформатский теолог? Мы попросили разъяснений – и он пообещал, что вечер будет долгим.

Вечером этого дня я впервые услышал вопросы о послушании Нагорной проповеди, исходящие из уст теолога, ассоциирующего себя с Реформацией, из уст лютеранина, уважаемого члена Исповедующей церкви. Вопросы! Таков был метод Бонхёффера: задавать уточняющие вопросы на возникающие у оппонента возражения. Он спрашивал: существует ли для христианина возможность по крайней мере пытаться прямо и просто повиноваться Нагорной проповеди? Бонхёффер оставался спокойным, как будто бы отстранённым, совершенно не фанатичным; он говорил тихим голосом. Совершенно не было похоже на то, что он стремится нас обратить здесь и сейчас; он не походил на человека, который пытается впарить другим свои убеждения. Он намекнул, что если бы лично его призывали на военную службу, то он задумался бы над тем, чтобы от неё уклониться.

Он пустился в размышления о том, насколько неудачно протестантизм воспроизводит (и воплощает на практике) лютеранское учение о двух (разделённых?) царствах и отрывке из тринадцатой главы послания к римлянам; к каким фатальным последствиям для восприятия Евангелия и образа действий Церкви это приводит: Церковь служит дешёвой, а не дорогой благодати Христа.

Источник: https://vk.com/